Часть 15. Великий канцлер (начало)

Среди вопросов, занимавших друзей и особенно врагов Мастера, один особенно мучительный почему тиран его не уничтожил?
В самом деле, почему арестован красноармеец и чекист Бабель, а не белогвардеец Булгаков? Почему арестованы и сгинули Пильняк, Кольцов и другие, вполне или почти левые, а Булгаков, самый правый, как о нем говорили, и не скрывающий своих убеждений, - жив и свободен?
Зная, что читал и кого почитал Булгаков, и представляя, из чего сложился его кодекс чести, можно ответить так: да потому же, почему Пугачев помиловал Гринева, а Хлудов чуть было не помиловал вестового Крапилина...
Если только Мастер действительно был помилован.


* * *
Политикам, как известно, верить нельзя. Что бы они ни говорили - все имеет политический смысл.
Верить ли нам тому, что говорил Сталин о Булгакове?
Приходится верить, но при этом не забывая, когда, кому и при каких обстоятельствах это было сказано.

Е.С.Булгакова записала в дневнике рассказ Н.П.Хмелева (З.VII.1939): «Сталин раз сказал ему. хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши
черные <бритые> усики (турбинские). Забыть не могу» (ДЕБ, с.270, <ЖМБ, c.634>).

А Н.Тихонов рассказывал Е С.Булгаковой (в 1942 году и поз;е), как он ездил с Горьким к Сталину хлопотать за эрдмановского «Самоубийцу», и Сталин тогда сказал: «- Да что! Я ничего против не имею. Вот - Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал - и интонационно.) Это мне нравится!» (ДЕБ, с.301).
А в разговоре с А. И. Рыковым Сталин, говорят, сказал: «В «Беге» я должен был сделать уступку комсомолу» (П.А.Марков В.В.Гудкова; ПТНБ, с.44).

Мы, конечно, благодарны современникам за память, но хотелось бы знать, нет ли непосредственных (а не в чьем-то, всегда обманчивом, пересказе) сталинских оценок булгаковского творчества?
Память человеческая мифологична, и хотя во всякой мифологии есть своя правда, требуются факты, чтобы распознавать эту правду.
Но что считать фактом? Вот письмо И.В.Сталина - это факт? Или тоже политика и мифология?
Не уверен, помнит ли читатель, что был такой драматург - В.Н.Билль-Белоцерковский (1885-1970). Пожалуй, самым известным его произведением стало написанное ему письмо Сталина (2.11.1929), в котором генеральный секретарь весьма конкретно высказался о сочинениях драматурга Булгакова -о «Днях Турбиных»:
«Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины», вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, - значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.

Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?»...

о «Багровом острове»:
«Вспомните «Багровый остров», «Заговор равных» [пьеса М.Левидова] и тому подобную макулатуру, почему-то охотно пропускаемую для действительно буржуазного Камерного театра»...

о «Беге»:
«Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, - стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег», в таком виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.
Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков представил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно» (Сталин И.В. Сочинения. М., 1949, т.II, с.329).

А вот еще факт.
Спектакль «Дни Турбиных» Сталин смотрел, судя по протоколам, не менее 15 раз!
Почти такая же симптоматическая привязанность, как у Булгакова к «Фаусту».
Кто же над кем имел власть?

* * *
Человеку, который, вроде меня, плохо разбирается в политике, кажется нелогичным и странным, когда зритель вместо аплодисментов и благодарности спускает на любимого автора свору псов.
Или все-таки какая-то своя логика в этой травле есть?..
Автор показал, что имеет власть - над умами, над душами. А это значит, что он опасен, что он соперник, противник, враг. Он враг, потому что в силе. Поэтому, пока не поздно, надо принимать меры. Не убить, но обессилить.
Но, может, мы исторически несправедливы, когда всех спущенных на Булгакова собак вешаем на Сталина?..

Запрещая «Турбиных», Сталин поступает как Понтий Пилат: сдает Булгакова на расправу «общественности». А подтолкнули его к этому... верить ли нам?., земляки писателя.

А не надо было так неудачно шутить... К о т - к и т...

12 февраля 1929 года Сталин встретился с группой украинских писателей, прибывших в Москву на Неделю украинской литературы (12-16 февраля), в составе которой были

А.Петренко-Левченко (начальник Главискусства Украины),
А.Хвыля (заведующий Агитпропом ЦК КП(б)У),
И.Кулик (руководитель Всеукраинского союза пролетарских писателей - ВУСПП),
А.Десняк-Руденко, И.Микитенко и др.

Комментарий историков: «Михаил Афанасьевич знал, что в судьбе спектакля принимает участие Сталин. Однако даже великому драматургу, полагаем, показалось бы невероятным, что запрещение «Дней Турбиных» напрямую связано с изменением экономической политики государства. Но стоит обнаружиться недостающему звену цепи происшествий, и взору изумленного наблюдателя предстает такая драматургическая интрига, перед которой бледнеет самая богатая и изощренная фантазия сочинителя» (О.Юмашева, И.Лепихов, СКК, с.140).

Шаркающей кавалерийской походкой генеральный секретарь вышел к ним - и сказал, что дело Булгакова он разобрал и никакой особенной вины в нем не находит...

Из стенограммы совещания:
«Сталин. Возьмите «Дни Турбиных». Общий осадок впечатления у зрителя остается какой (несмотря на отрицательные стороны, в чем они состоят, тоже скажу), общий осадок впечатления остается какой, когда зритель уходит из театра? Это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди, крепкие, стойкие, по-своему честные, в кавычках, должны признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь. Я думаю, что автор, конечно, этого не хотел, в этом он неповинен, дело не в этом, конечно. «Дни Турбиных» - это величайшая демонстрация в пользу всесокрушающей силы большевизма.

Голос с места. И сменовеховства.

Сталин. Извините, я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения. <...> Разве литература партийная? Это же не партия. Конечно, это гораздо шире - литература, - чем партия, и там мерки должны быть другие, более общие. Там можно говорить о пролетарском характере литературы, об антипролетарском, о рабоче-крестьянском характере, о революционном - нереволюционном, о советском, об антисоветском. Требовать, чтобы беллетристическая литература и авторы проводили партийную точку зрения - тогда всех беспартийных надо изгнать. <...> С этой точки зрения, с точки зрения большего масштаба и с точки зрения других методов подхода к литературе, я и говорю, что даже и пьеса «Дни Турбиных» сыграла большую роль. Рабочие ходят смотреть эту пьесу и видят: ага, а большевиков никакая сила не может взять! Вот вам общий осадок впечатлений от этой пьесы, которую никак нельзя назвать советской. Там есть отрицательные черты, в этой пьесе. Эти Турбины, по-своему честные люди, даны как отдельные, оторванные от своей среды индивиды. Но Булгаков не хочет обрисовать того, что хотя они, может быть, честные по-своему люди, но сидят на чужой шее, за что их и гонят. <...>

Д е с н я к. ...большевизм побеждает этих людей не потому, что он есть большевизм, а потому, что делает единую великую неделимую Россию. Это концепция, которая бросается всем в глаза, и такой победы большевизма лучше не надо.

Голос с места. Почему артисты говорят по-немецки чисто немецкие языком и считается вполне допустимым коверкать украинский язык, издеваясь над этим языком? Это просто антихудожественно.

Голос с места. Эта пьеса как бы говорит: смотрите, вы, которые психологически нас поддерживаете, которые классово с нами спаяны, - мы проиграли сражение только потому, что не были как следует организованы, не имели организованной массы, и несмотря на то, что мы были благородными и честными людьми, мы все-таки благодаря неорганизованности погибли. Кроме впечатления, указанного товарищем Сталиным, остается и это второе впечатление.

Голос с места. Стало почти традицией в русском театре выводить украинцев какими-то дураками или бандитами».
Писатели требуют снятия пьесы: «Это единодушное мнение».

«Сталин. Легко снять и другое, и третье. Вы поймите, что есть публика, она хочет смотреть. Конечно, если белогвардеец посмотрит «Дни Турбиных», едва ли он будет доволен, не будет доволен. Если рабочие посетят пьесу, общее впечатление такое - вот сила большевизма, с ней ничего не поделаешь. Люди более тонкие заметят, что тут очень много сменовеховства, безусловно, это отрицательная сторона, безобразное изображение украинцев - это безобразная сторона, но есть и другая сторона»... (СКК, с.135-138).

Комментарий историков: «Однако остается неясным, почему Сталин, защищавший «полезный» спектакль, все же пошел на уступки и пожертвовал им, проявив твердость в другом вопросе - о судьбе южнорусских губерний. Сколь ни были преданы лично Сталину руководители украинских большевиков, видимо, вождь нуждался в их поддержке для победы над «правыми» и жертва была необходима» (СКК, с.140).

* * *
Я ПРИЛОЖИЛ ДУЛО К ВИСКУ, НЕВЕРНЫМ ПАЛЬЦЕМ НАШАРИЛ СОБАЧКУ (ЗП, 3).

Увиденное в юности самоубийство глубоко, видимо, таилось в подсознании - когда силы оставляли его, он начинал думать о револьвере. Из его письма:
«Как известно, есть один приличный вид смерти - от огнестрельного оружия...» (АЛ.Гдешинскому. 28.XII.1939).

Год 1929-й и последовавший за ним 1930-й были годами испытаний - его воли, его веры.

«Ох, буду я помнить годы 1929-1931!» (В.В.Вересаеву. 2.VIII.1933).
«В тот темный год, когда я был раздавлен и мне по картам выходило одно - поставить точку, выстрелив в себя...» (В.В.Вересаеву. 22-28.VII.1931). Вспоминая о том времени, Е.С.Булгакова напишет (4.I.1956): «...у них было трудное материальное положение. Не говорю уж об ужасном душевном состоянии М.А. - все было запрещено (то есть «Багровый» и «Зойкина» уже были сняты, а «Турбиных» сняли в мае 1929 г.). Ни одной строчки его не печатали, на работу не брали не только репортером, но даже типографским рабочим. Во МХАТе отказали, когда он об этом поставил вопрос. Словом, выход один - кончать жизнь» (ДЕБ, с.298-299).

ДРОЖАЩИЙ ПАЛЕЦ ЛЕГ НА СОБАЧКУ, И В ЭТО МГНОВЕНИЕ ГРОХОТ ОГЛУШИЛ МЕНЯ, СЕРДЦЕ КУДА-ТО ПРОВАЛИЛОСЬ, МНЕ ПОКАЗАЛОСЬ ЧТО ПЛАМЯ ВЫЛЕТЕЛО ИЗ КЕРОСИНКИ В ПОТОЛОК, Я УРОНИЛ РЕВОЛЬВЕР (ЗП, 3).

Выстрел прогремел неподалеку, на Лубянке, в квартире Маяковского. А в квартире Булгакова вскоре прогрохотал телефон - звонили из Кремля. После этого звонка, как гласит предание, Булгаков выбросил свой револьвер - в пруд у Новодевичьего монастыря (Бд, с. 22).

Но прежде этого звонка было письмо...

* * *
28 марта 1930 года Булгаков пишет письмо Правительству СССР.

Л.Е.Белозерская потом утверждала, что письмо это - фальшивое: «...это довольно развязная компиляция истины и вымысла, наглядный пример недопустимого смещения исторической правды. Можно ли представить себе, что умный человек, долго обдумывающий свой шаг, обращаясь к «грозному духу», говорит следующее...» (МВ, с.164).

Спросим и мы: можно ли представить, чтобы жена не знала, к кому и с чем решил обратиться ее муж? Все-таки можно - если муж по каким-либо причинам ей не доверяет. Но представить, что жена не знает его языка, не чувствует его руку и мысль!

Е.И.Замятин, обсуждавший это письмо с Булгаковым, не сомневался, разумеется, в его подлинности, но был убежден, что написано оно неправильно. Он говорил (так запомнил Ермолинский, присутствовавший при их разговоре): «Вы совершили ошибку - поэтому Вам и отказано. Вы неправильно построили свое письмо - пустились в рассуждения о революции и эволюции, о сатире!.. А между тем надо было написать четко и ясно - что Вы просите Вас выпустить - и точка! Нет, я напишу правильное письмо!» (М.О.Чудакова, ЖМБ, с.469).

Согласимся, письмо Булгакова выглядит странно. Оно напоминает письмо самоубийцы. Так не пишут, когда хотят спасти жизнь. Так пишут из-за черты
- потомкам. Чтоб знали.
Спасти писателя должен был стиль. Слова мало что объясняли - адресат и сам хорошо знал ситуацию. А вот стиль, тон, слог - они должны были объяснить охотникам, какого зверя они затравили. Сталин должен был почувствовать, с кем имеет дело.
«После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым» (ПП, 1).
2.
Булгаков сообщает: за 10 лет его литературной работы он обнаружил в прессе СССР 301 отзыв о себе, из них: положительных - 3, отрицательных - 298. Булгаков цитирует: героя его пьесы называли «СУКИНЫМ СЫНОМ», его самого - «литературным УБОРЩИКОМ», «НОВОБУРЖУАЗНЫМ ОТРОДЬЕМ» и так далее.
Л.Е.Белозерская по поводу этих цитат:
«Нужно быть ненормальным, чтобы процитировать такое в обращении к правительству, а М.А. был вполне нормален, умен и хорошо воспитан...» (МВ, с.164).
Булгаков заявляет:
«Спешу сообщить, что цитирую я отнюдь не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель - гораздо серьезнее.
Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все Учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать. И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА» (ПП, 2).
3.
Булгаков объясняет: отправной точкой его письма послужил его же памфлет «Багровый остров», который был воспринят критиками как пасквиль на революцию.
Булгаков возражает:
«Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень, и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.
Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» - пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком - не революция.
Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» - это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия» №1 - 1929 г.), - она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода» (ПП, 3).
4.
Булгаков защищается, но защищается своеобразно. Он опровергает выдвинутые против него обвинения, но затем зачем-то к ним добавляет свои, еще более тяжкие.
«Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я - МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное -изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е.Салтыкова-Щедрина» (ПП, с.4).
Объявляя себя САТИРИКОМ и выражая смысл критических обвинении формулой: ВСЯКИЙ САТИРИК В СССР ПОСЯГАЕТ НА СОВЕТСКИЙ СТРОЙ, Булгаков вопрошает:
«Мыслим ли я в СССР?» (ПП, с.4).
5.
Булгаков продолжает:
«И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах: «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает - несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ - аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР» (ПП, 5).
6.
Он не пытается ничего скрывать.
«Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно добросовестно» (ПП, б).
7.
Он констатирует: «Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полною радостью и названо «ДОСТИЖЕНИЕМ» (ПП, 7).
Уверяет, что у него нет иллюзий относительно своего положения: «Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр». Все мои вещи безнадежны» (ПП, 7).
8.
Особо подчеркивает:
«Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не политический Деятель, а литератор и что всю мою продукцию я отдал советской сцене» (ПП, 8).

И еще одно NВ:
«Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо» (ПП, 8).

Суть:
«Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ» (ПП, 9).
10.
И еще раз, в ином тоне: «Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу» (ПП, 10).
11.
Понимая, что прошение его едва ли исполнимо, он предлагает иерархию вариантов решения своей участи:
«Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
Я именно и точно и подчеркнуто прошу о КАТЕГОРИЧЕСКОМ ПРИКАЗЕ, О КОМАНДИРОВАНИИ, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР, как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили ИСПУГ, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и актера, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр - в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С.Станиславским и В.И.Немировичем-Данченко.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя - я прошусь на должность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, - нищета, улица и гибель» (ПП, 11).

Печатать, а затем разносить это письмо помогала Булгакову Елена Сергеевна...
«...несмотря на жестокое противодействие Шиловского) по семи адресам. Кажется, адресатами были: Сталин, Молотов, Каганович, Калинин, Ягода, Бубнов (нарком тогда просвещения) и Ф.Кон. Письмо в окончательной форме было написано 28 марта, а разносили мы его 31-го и 1 апреля...» (4.I.1956 / ДЕБ, с.299).
Письмо разносили в день розыгрышей! Потому, видать, оно и казалось Любови Евгеньевне несерьезным и ненастоящим. И еще потому, что писалось оно - не с ней.

* * *
18 апреля, после обеда, в квартире Булгакова раздался телефонный звонок. Звонили из Кремля. Михаил Афанасьевич подумал, что его опять разыгрывают - рассказывают, что как раз перед этим звонил Юрий Олеша и опасно шутил: «Говорит Сталин» (ЖМБ, с.439).
Но это был действительно о н.
«По устному свидетельству М.Д.Вольпина, Булгаков рассказывал ему, что сначала он бросил трубку, энергично выразившись по адресу звонившего, и тут же звонок раздался снова и ему сказали: «Не вешайте трубку» и повторили: «С Вами будет говорить Сталин». И тут же раздался голос абонента, и почти сразу последовал вопрос: «Что - мы Вам очень надоели?» (ЖМБ, с.439).

Из дневника Е.С.Булгаковой (4.I.1956):
«Он лег после обеда, как всегда спать, но тут же раздался телефонный звонок и Люба его подозвала, сказав, что из ЦК спрашивают.
М.А. не поверил, решил, что розыгрыш (тогда это проделывалось) и взъерошенный, раздраженный взялся за трубку и услышал:
- Михаил Афанасьевич Булгаков?
- Да, да.
- Сейчас с Вами товарищ Сталин будет говорить.
- Что? Сталин? Сталин?
И тут же услышал голос с явным грузинским акцентом:
- Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте товарищ Булгаков (или - Михаил Афанасьевич - не помню точно).
- Здравствуйте, Иосиф Виссарионович!
- Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь... А может быть, правда - вас пустить за границу? Что - мы вам очень надоели?
М.А. сказал, что он настолько не ожидал подобного вопроса (да он и звонка вообще не ожидал) - что растерялся и не сразу ответил:
- Я очень много думал в последнее время - может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.
- Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
- Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
- А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами...
- Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.
- Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего» (ДЕБ, с.299-300).

В письме В.В.Вересаеву (только ли?), М.А.Булгаков писал:
«Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг -
увидеть его и узнать судьбу» (27.VII.1931).