Часть 16. Сцены. Часть 17. Алтарь Диониса

16

Многое изменилось в Москве за годы Советской власти: появились трамваи, автобусы, телефоны и прочая аппаратура, появился новый правительственный аппарат взамен расстрелянного прежнего, появился - вместо множества литературных объединений - единый Союз советских писателей... Но нас, конечно, интересует гораздо более важный вопрос: изменилась ли жизнь Мастера внутренне?
Или она оставалась такой же многослойной - мучительно пустой на поверхности, подчиненной необходимости зарабатывать средства к существованию, и мучительно одухотворенной в глубинах, подчиненной совсем иной необходимости - необходимости творить?..
Как и тогда, у входа в мир литературы, он оказался у двери - у входа в театральный мир. Потыкавшись в стены, он увидел слабенькую полоску света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил, и он оказался именно там, где мечтал быть, и подумал о том, что ему повезло. Однако повезло не так уж, как бы нужно было!..
«...надеюсь, поверите, если скажу, что театр меня съел начисто. Меня нет» I (М.А.Булгаков - В.В.Вересаеву. 29.VI.1931).

Жизнь в театре была для Булгакова, по сути, тем же, что и его газетная жизнь, - это была тоже школа. Школа, в которой он, как мы понимаем, не был ни учеником, ни учителем. То, что он знал и чему мог учить, никак не связывалось с этой жизнью, слишком внешней и иллюзорной, чтобы быть для него привлекательной.
Но какое-то - ненужное, как ему казалось, знание он в этой школе все-таки получал. Зачем-то - теперь-то мы знаем зачем! - после журналистски пристального изучения московской, советской, новоязыческой действительности он принуждается изучать действительность художественную, словесную, языковую...
Как оказалось, и в театральном мире, как и в литературном, он обречен на «тройную жизнь»:
в первой жизни он должен ходить на службу, сочинять инсценировки, сценарии и проч.;
во второй жизни - бороться за каждую свою пьесу, придумывая компромиссные редакции и варианты;
и, наконец, в третьей жизни - умирать и писать завещание: роман.


Обращаясь к Правительству СССР, Булгаков просил отпустить его на свободу. Это была главная цель его обращения. Но, видимо, сомневаясь в ее достижимости, он предлагает Правительству несколько вариантов, среди которых первый - назначить его режиссером в Художественный Театр (ПП 11).
Правительство, подумав, согласилось.
«- Вы где хотите работать? В Художественном театре? - Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали. - А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся» (ДЕВ, с.299-300).

Читатель, возможно, будет удивлен, но случилось именно так, как и было сказано. На следующий день, как запомнилось Е.С.Булгаковой, или, как значится на заявлении Булгакова, через три недели, 10 мая 1930 года (БПГ, с.57), Михаил Афанасьевич пошел во МХАТ...

«...и там его встретили с распростертыми объятиями. Он что-то пробормотал, что подаст заявление...

- Да боже ты мой! Да пожалуйста!.. Да вот хоть на этом... (и тут же схватили какой-то лоскут бумаги, на котором М.А. написал заявление). И его зачислили ассистентом-режиссером в МХАТ» (ДЕБ, с.300).

Победа? Но победитель, хоть и переполнен чувствами, чем-то озабочен. Рекомендация Сталина ставила его в положение весьма двусмысленное. Он чувствовал, что должен объясниться. Не с современниками - они и так поймут, - с потомками. Только вот с кем объясняться, чтобы его наверняка услышали? Думаю, что он недолго размышлял, кому направить свое письмо.
«Многоуважаемый Константин Сергеевич. Вернувшись из Крыма, где я лечил мои больные нервы после очень трудных для меня последних двух лет, пишу Вам простые неофициальные строки:
Запрещение всех моих пьес заставило меня обратиться к Правительству СССР с письмом, в котором я просил или отпустить меня за границу, если мне уже невозможно работать в качестве драматурга, или же предоставить мне возможность стать режиссером в театре СССР.
Есть единственный и лучший театр. Вам он хорошо известен. И в письме моем к Правительству написано было так: «я прошусь в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С.Станиславским и В.И.Немировичем-Данченко». Мое письмо было принято во внимание, и мне была дана возможность подать заявление в Художественный театр и быть зачисленным в него.
После тяжелой грусти о погибших моих пьесах, мне стало легче, когда я - после долгой паузы - и уже в новом качестве переступил порог театра, созданного Вами для славы страны.
Возвращайтесь в Москву и вновь пройдите по сукну, окаймляющему зал. Уважающий Вас
Михаил Булгаков» (6.VIII.1930).

И пришел ответ, благоприятный ответ, тоже для истории, и это было похоже на рукоположение.

«Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр! Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях «Турбиных»; и я тогда почувствовал в Вас - режиссера (а может быть, и артиста?!). Мольер и многие другие совмещали эти профессии с литературой» (К.С.Станиславский - М.А.Булгакову. 4.IХ.1930).

Михаил Булгаков в Художественном театре - это целый театральный роман, тема для отдельной монографии, звездное событие в его судьбе...
Поэтому забудем, что незадолго до поступления на работу в МХАТ, Булгаков поступил в ТРАМ. Такие подробности могут, пожалуй, скорее затемнить, чем прояснить сюжет его жизни.
Ну что такое ТРАМ (Театр рабочей молодежи) в сравнении с МХАТом? Трамвай рядом с кабриолетом. Мастер и вошел в него, как входят в трамвай - чтобы доехать до нужной остановки и потом выйти, когда придет время выходить.

Е.С.Булгакова вспоминает (4.I.1956):
«3 апреля, когда я как раз была у М.А. на Пироговской, туда пришли Ф.Кнорре и П.Соколов (первый, кажется, завлит ТРАМа, а второй - директор) с уговорами, чтобы М.А. поступил режиссером в ТРАМ. Я сидела в спаленке, а М.А. их принимал у себя в кабинете. Но ежеминутно прибегал за советом. В конце концов я вышла, и мы составили договор, который я и записала, о поступлении М.А. в ТРАМ. И он начал там работать» (ДЕБ, с.299).
А 14 марта 1931 года Булгаков подал в ТРАМ заявление с просьбой уволить его с должности консультанта (ЖМБ, с.458). Причины?

«Я ушел из ТРАМа, так как никак не могу справиться с трамовской работой» (М.А.Булгаков - К.С.Станиславскому. 18.III.1931).

«...ушел из ТРАМа 15.III.31 года, когда почувствовал, что мозг отказывается служить и что пользы ТРАМу не приношу» (М А.Булгаков - И.В.Сталину 30.V.1931)

-...НО ПОЯВИЛИСЬ ЭТИ... КАК ИХ... ТРАМВАИ... (ММ, 12).

«Бог их знает, откуда они берутся, кто их чинит, но их становится все больше и больше. На 14 маршрутах уже скрежещет в Москве» («Москва краснокаменная», 1922).

«...а трамваи слышаться не должны. Сейчас шестой час утра, и вот они уже воют, из парка расходятся. Содрогается мое проклятое жилье» (М.А.Булгаков - П.С.Попову. 25.I.1932).

Ну и, для полноты картины, вспомним - и тут же забудем - еще один театральный опыт:
«взялся за постановку в театре Санпросвета (и закончу ее к июлю)» (М.А.Булгаков - И.В.Сталину. 30.V.1931).
Уточним: взялся за постановку пьесы Н.Венкстерн «Одиночка» в Передвижном театре Института санитарной культуры (соглашение заключено 17 апреля, закончить обязался до 1 июля) (ЖМБ, с.458).

«Институт был основан в 1929 году. Директор и основательница его, Софья Николаевна Волконская, организовала при нем санитарно-просветительный театр, с привлечением первоклассного режиссера из театра Вахтангова и хороших молодых актеров. Мероприятие это оказалось слишком дорогим для театра и от него через года полтора-два пришлось отказаться. Булгаков играл там роль, которую можно определить как консультанта по литературно-репертуарной части. Помню его заключение по двум пьесам: посвященным Пастеру, его борьбе за прививки против бешенства, за другие открытия» (П.Е.Заблудовский - М.О.Чудаковой. 29.ХІ.1987; ЖМБ, с.461).

Никто не требовал от Булгакова годового отчета о его деятельности, но он его сделал и представил - И.В.Сталину. «За последний год я сделал следующее:
несмотря на большие трудности, превратил поэму Н.Гоголя «Мертвые души» в пьесу,
работал в качестве режиссера МХТ на репетициях этой пьесы, работал в качестве актера, играя за заболевших актеров в этих же репетициях, был назначен в МХТ режиссером во все кампании и революционные празднества этого года,
служил в ТРАМе - Московском, переключаясь с дневной работы МХТовской на вечернюю ТРАМовскую,
ушел из ТРАМа 15.III.31 года, когда почувствовал, что мозг отказывается служить и что пользы ТРАМу не приношу,
взялся за постановку в театре Санпросвета (и закончу ее к июлю).
А по ночам стал писать.
Но надорвался» (30.V.1931).

* * *
«...а может быть, и артиста? !»...

Ах, умен был Константин Сергеевич! А уж наблюдателен, пожалуй, не чем и сам Михаил Афанасьевич...

14 ноября 1933 года Елена Сергеевна записывает в дневнике: «М.А. говорил с Калужским о своем желании войти в актерский цех. Просил дать роль судьи в «Пиквикском клубе» и гетмана в «Турбиных». Калужский относится положительно. Я в отчаянии. Булгаков - актер...» (ДЕБ, с.44-45)

Из дневника Е.С.Булгаковой (ДЕБ, с.77):
«Сегодня я была на генеральной «Пиквика». Должны были быть оба старика Но у Станиславского поднялась температура, тогда и Немирович не поехал.
Публика принимала реплики М.А. (он судью играет) смехом. Качалов, Кторов, Попова и другие мне говорили, что он играет, как профессиональный актер.
Костюм - красная мантия, белый завитой длинный парик. В антракте после он мне рассказал, что ужасно переволновался - упала табуретка, которую он смахнул, усаживаясь, своей мантией. Ему пришлось начать сцену, вися на локтях, на кафедре. А потом ему помогли - подняли табуретку» (3.XI.1934)...

«Станицын сегодня рассказывал М.А., как старик отнесся к его появлению в Суде.
Станицын называл ему всех актеров. Когда появился судья, Станиславский спросил:
А это кто?
Булгаков.
Ага!.. (Вдруг - внезапный поворот к Станицыну). Какой Булгаков?
Михаил Афанасьевич. Драматург.
Автор?!
Да, автор. Очень просился поработать.
Старик мгновенно сузил глаза, захихикал и стал смотреть на М.А» (16.XI.1934).

Вспоминает В.Я.Виленкин:
«Началась сцена «В суде». «Президент» суда, в тяжелом седом парике, с багровым толстым носом и злющими глазками, расставив локти, приступил к допросу Президент этот, как известно, почему-то яростно ненавидит всех животных и потому не выносит никаких метафор или сравнений из животного мира, а тут ими, как на грех, так и прыщет судейское красноречие. Знаменитая реплика. «Да бросьте вы зверей или я лишу вас слова!» - прозвучала с такой неподдельной яростью, что захохотал весь зал, а громче всех Станиславский. «Кто это?» - быстро прошептал он Станицыну, не узнавая актера. «Булгаков». - «Какой Булгаков?» - «Да наш, наш Булгаков, писатель, автор «Турбиных».- «Не может быть». - «Да Булгаков же, Константин Сергеевич, ей-богу!» -«Но ведь он же талантливый ..» И опять захохотал на что-то, громко и заразительно, как умел хохотать на спектакле только Станиславский» (ВМБ,с 285).

Вспоминает В.Шверубович: «На репетициях Михаил Афанасьевич, чтобы не лишать себя возможности смотреть предыдущие картины, не прятался заранее за кафедрой, а взбегал из зрительного зала на сцену и поднимался по лестнице на наших глазах, чтобы нотой «возникнуть». Так вот, из зала на сцену взбегал еще Булгаков, но, идя по сцене, он видоизменялся, и по лестнице лез уже Судья. И Судья этот был пауком. Михаил Афанасьевич придумал (может быть, это был подсказ Виктора Яковлевича Станицына), что Судья - паук То ли -тарантул, то ли крестовик, то ли краб, но что-то из паучьей породы Таким он и выглядел - голова уходила в плечи, руки и ноги округлялись, глаза делались белыми, неподвижными и злыми, рот кривился» (ВМБ, с.278-280).

В Шверубович рассказывает, как искали грим к этому образу. Его удивило, что гример - М.Н Чернов - совсем не удивился, когда Булгаков рассказал ему о своем замысле.
«Выслушав замысел Михаила Афанасьевича, он согласно кивал головой. Можно было подумать, что гримировать людей пауками ему приходилось постоянно. Когда Михаил Афанасьевич спросил его, видел ли он лицо паука, он ответил, что нет, т.к. у наука лица не бывает, а есть, возможно, морда, но он на нее не смотрит, когда эту дрянь видит. Михаил Афанасьевич пытался ею уговорить представить себе, каким может быть лицо у паука. Чернов не пожелал. Тогда, по совету нашего помощника режиссера С П.Успенского, человека с большим чувством юмора и хорошего психолога, решили, что у паука лицо такое, как у инспектора пожарной охраны, который на днях подло спровоцировал М.И Чернова, попросив у него «немного бензинчика, пятно вывести», а потом оштрафовал за незаконное хранение бензина в театре. Общими усилиями, с помощью В.Я Станицына, грим был найден Лицо, паучье ли, пожарника ли, но получилось достаточно противным Особенно противным оно и вся фигура становились, когда Судья слышал упорно повторявшиеся сравнения с животными .. такой дикой ненавистью к людям дышало все в нем - и искаженный рот, и скрюченная набок шея, и стиснувшие колокольчик пальцы, и, главное, злобные глаза. Слушал ли он молча, готовый в любую секунду в взорваться и верещать сиплым от бешенства голосом свои запреты, или, вытянув по-змеиному голову, выплевывал яд своей злобы, получалось страшно и до конца правдиво и убедительно» (ВМБ,с 278-280).
Не себя ли он пародировал в этой роли, воздающего в своих романах КОЕМУЖДО ПО ДЕЛОМ ЕГО?..

* * *
«И вот, концу моей писательской работы я был вынужден сочинять инсценировки. Какой блистательный финал, не правда ли? Я смотрю на полки и ужасаюсь, кого, кого еще мне придется инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно, предвидя то, что случится со мною в 1929-1931 гг. Словом..» (М.А.Булгаков - П.С Попову. 7.V.1932).
Словом, судьба - а кто же еще? - в очередной раз испытывает Булгакова, вставляя его заниматься, как ему казалось, делом совершенно ненужным и ненадежным.
Судьба может ошибаться, быть неразумной?

Возможно, ее замысел станет яснее читателю, если он не пропустит, скучая и эти, может быть, не самые важные страницы жизни Мастера.



17
И ВОТ: НА МНЕ КАФТАН С ГРОМАДНЫМИ КАРМАНАМИ, А В РУКЕ МОЕЙ НЕ СТАЛЬНОЕ, А ГУСИНОЕ ПЕРО. ПЕРЕДО МНОЮ ГОРЯТ ВОСКОВЫЕ СВЕЧИ, И МОЗГ МОЙ ВОСПАЛЕН (М, П).

Не говори, читатель, что и кафтан, в который облачен рассказчик булгаковского «Мольера», и гусиное перо, и восковые свечи, и вообще весь этот антураж - только литературный прием. Мастер, мы знаем, действительно писал этот роман при свечах, хотя мог бы, пожалуй, и при электричестве. Но Мастер не любит электрического света.
Нет ли в таких привычках, пристрастиях, причудах чего-нибудь, что осталось от какой-то иной жизни и только в минуты творчества, когда мозг воспален, может быть извлечено из забвения?

Спрашиваю у А.Ф., жил ли Булгаков во времена Мольера ? Понимаю, что вопрос сформулирован некорректно, но А.Ф. меня понимает.
- Да (90%), - отвечает сразу. Спрашиваю, кем он был.
- Актером... нет, погодите... Актером он был, несомненно, но это вначале, а потом стал постановщиком... Что-то писал... то ли теорию, то ли историю театра... И еще пьесы... пять пьес... две пьесы были поставлены - 2-я и 5-я... Потом это сгорело... А, вижу, сам сжег... В состоянии депрессии...

Я НАЧАЛ ДРАТЬ РУКОПИСЬ. НО ОСТАНОВИЛСЯ. ПОТОМУ ЧТО ВДРУГ, С НЕОБЫЧАЙНОЙ, ЧУДЕСНОЙ ЯСНОСТЬЮ, СООБРАЗИЛ, ЧТО ПРАВЫ ГОВОРИВШИЕ: НАПИСАННОЕ НЕЛЬЗЯ УНИЧТОЖИТЬ! ПОРВАТЬ, СЖЕЧЬ... ОТ ЛЮДЕЙ СКРЫТЬ (ЗМ, I,12).

Спрашиваю о причине депрессии.
- Измена женщины... Актриса... До самоубийства не дошло, но был на грани...
Спрашиваю, был ли этот человек знаком с Мольером.
- В общем, они друзья были... Но часто ссорились... они очень разные были... Ой, взрывной он был, неуравновешенный...
- Мольер?
- Нет, его друг. И скандальный. Очень талантливый и скандальный. Темпераментный, кипучий, очень живой. Ссорился - и быстро отходил. А Мольер был более спокойный...
- Это Мольер - был спокойный?
- Более спокойный... Но тоже такой...

Выходит, и в пьесе, и в романе Мастер изобразил не Мольера, а - себя?.. Стало быть, Станиславский не так уж был не прав, когда говорил, что он не видит в булгаковском Мольере Мольера.
«К. С. Станиславский. <...> А то он у вас, не обижайтесь на меня, я сознательно преувеличиваю, драчун какой-то. В первом акте бьет Бутона, во втором - Муаррона, в приемной короля у него дуэль...
М. А. Булгаков. У него был вспыльчивый характер...» (Горчаков Н. Режиссерские уроки К.С.Станилавского. 3-е изд. М, 1952, с.547).

Пьеса о Мольере «Кабала святош» была уже написана, и не только написана, но и принята к постановке, когда Булгаков получил предложение написать биографию Мольера для серии «Жизнь замечательных людей». 11 июля 1932 года был подписан договор.

М.А.Булгаков - П.С.Попову (4.VIII.1932):
«Как только Жан-Батист Поклэн де Мольер несколько отпустит душу и я получу возможность немного соображать, с жадностью Вам стану писать. Биография - 10 листов - да еще в жару - да еще в Москве!
А Вам хочется писать о серьезном и важном, что немыслимо при наличности на столе Crimares, Despois и и других интуристов».
О том, как писалась повесть, Е. С. Булгакова сообщала в письме В. А. Каверину (1957):
«...для того, чтобы написать ее, М.А. составил - как он любил - целую картотеку, в которую входит все от рождения до смерти не только самих героев и их предков, но и второстепенных лиц повести, биографии всех входящих в повесть лиц, костюмы того времени, модные лавки, еда, брань, непристойности и двусмысленности, имена, названия, выражения, медицина, предметы, деньги, театр, развлечения, драки, избиения, медаль Мольера, могила Мольера.
Словом, проделал адскую работу, чтобы написать такую кажущуюся легкой вещь... Мне доставляет такое счастье лишний раз сказать о нем, о необычайной его честности в работе и ответственности за каждое слово и факт...» (ЭММ, с.151; публ. И.Ерыкаловой).
М.А.Булгаков - Н.А.Булгакову (14.I.1933):.

«Сейчас я заканчиваю большую работу - биографию Мольера. Ты меня очень обязал бы, если бы выбрал свободную минуту для того, чтобы, хотя бы бегло, глянуть на памятник Мольеру (фонтан Мольера), улица Ришелье.

Мне нужно краткое, но точное описание этого памятника в настоящем его
Уж не знаю, зачем ясновидцу точное описание того, что он мог бы увидеть внутренним зрением. Чтобы воскликнуть потом, как он все угадал?

ОН УВИДЕЛ БЫ В ТОМ МЕСТЕ ТЕПЕРЕШНЕГО ПАРИЖА, ГДЕ ПОД ОСТРЫМ УГЛОМ СХОДЯТСЯ УЛИЦЫ РИШЕЛЬЕ, ТЕРЕЗЫ И МОЛЬЕРА НЕПОДВИЖНО СИДЯЩЕГО МЕЖДУ КОЛОННАМИ ЧЕЛОВЕКА. НИЖЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА - ДВЕ СВЕТЛОГО МРАМОРА ЖЕНЩИНЫ СО СВИТКАМИ В РУКАХ. ЕЩЕ НИЖЕ ИХ - ЛЬВИНЫЕ ГОЛОВЫ, А ПОД НИМИ - ВЫСОХШАЯ ЧАША ФОНТАНА (М, П).

В марте 1933 года работа была закончена.
«Работу над Мольером я, к великому моему счастью, наконец, закончил, и пятого числа сдал рукопись. Изнурила она меня чрезвычайно и выпила из меня все соки. Уже не помню, который год я, считая с начала работы еще над пьесой, живу в призрачном и сказочном Париже ХVII-го века. Теперь, по-видимому, навсегда я с ним расстаюсь.
Если судьба тебя занесет на угол улиц Ришелье и Мольера, вспомни меня! Жану-Батисту де Мольеру передай от меня привет!» (М.А.Булгаков -Н.А.Булгакову. 8.III.1933).

И Я, КОТОРОМУ НИКОГДА НЕ СУЖДЕНО ЕГО ВИДЕТЬ, ПОСЫЛАЮ ЕМУ СВОЙ ПРОЩАЛЬНЫЙ ПРИВЕТ! (М, П).

Теперь оставалось ждать, что скажут в издательстве («Жургаз»), прочитав рукопись.
Ждать пришлось недолго - вскоре пришел ответ, и этот ответ чрезвычайно поразил автора, ах, как поразил!
А.Н.Тихонов - МА.Булгакову (9.IV.1933):
«Уважаемый Михаил Афанасьевич. Я прочитал Вашего «Мольера». Как и следовало ожидать, книга в литературном отношении оказалась блестящей и читается с большим интересом.
Но вместе с тем по содержанию своему она вызывает у меня ряд серьезных сомнений.
Первое и главное это то, что вы между Мольером и читателем поставили некоего воображаемого рассказчика, от лица которого и ведется повествование. Прием этот сам по себе мог бы быть очень плодотворным, но беда в том, что тип рассказчика выбран Вами не вполне удачно.
Этот странный человек не только не знает о существовании довольно известного у нас в Союзе так называемого марксистского метода исследований исторических явлений, но ему даже чуждо вообще какой-либо «социологизм» даже в буржуазном понятии этого термина.
Поэтому - нарисованная им фигура Мольера стоит вполне обособлено от тех социальных и исторических условий, среди которых он жил и работал.
Какова была классовая структура Франции эпохи Мольера? Представителем какого класса или группы был сам Мольер? Чьи интересы обслуживал его театр и проч.?» (ТМБ-2, с.168, публ. Г.Файмана).
И проч., и проч., и проч.

Ответ Булгакова - ответ Булгакова.
«Уважаемый Александр Николаевич!
Н.А.Экке вручила мне Ваш разбор моей книги МОЛЬЕР. Я его и прочел и обдумал. Дело обстоит плохо. Суть не в деталях Вашей рецензии, которые поразили меня как по содержанию, так и по форме («Иловайский», «уголовные ссылки на заимствования», «намеки на советскую действительность», «информация из сомнительных источников», «развязный молодой человек», «рассказчик явно склонен к роялизму», «любовь к альковным историям», и др.), - дело в том , что вопрос идет о полном уничтожении той книги, которую я сочинил, и о написании взамен ее новой, в которой речь должна идти совершенно не о том, о чем я пишу в своей книге.
Для того, чтобы вместо «развязного молодого человека» поставить в качестве рассказчика «серьезного советского историка», как предлагаете Вы, мне самому надо было бы быть историком. Но ведь я не историк, а драматург, изучающий в данное время Мольера. Но уж, находясь в этой позиции, я утверждаю, что я отчетливо вижу своего Мольера. Мой Мольер и есть единственно верный (с моей точки зрения) Мольер, и форму для донесения этого Мольера до зрителя* я выбрал тоже не зря, а совершенно обдуманно.
Вы сами понимаете, что, написав свою книгу на лицо, я уж никак не могу переписать ее наизнанку. Помилуйте!
Итак, я, к сожалению, не могу переделывать книгу и отказываюсь переделывать. Но что ж делать в таком случае?
По-моему, у нас, Александр Николаевич, есть прекрасный выход. Книга непригодна для серии. Стало быть, и не нужно ее печатать. Похороним ее и забудем!»...
* драматургическая описка: не зрителя, а читателя. <Сноска М.А.Булгакова> (ТМБ-2, с.172-173, публ. Г.Файмана).

В письме П.С.Попову (13.IV.1933) Булгаков прокомментировал свой ответ: «Ну-с, у меня начались мольеровские дни. Открылись они рецензией Т. В ней, дорогой Патя, содержится множество приятных вещей. Рассказчик мой, который ведет биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, пользуется сомнительными источниками и, что хуже всего, склонен к роялизму!
Но этого мало. В сочинении моем, по мнению Т., «довольно прозрачно проступают намеки на нашу советскую действительность»!!

Е.С. [Е.С.Булгакова] и К. [Н.Н.Лямин?], ознакомившись с редакторским посланием, впали в ярость, и Е.С. даже порывалась идти объясняться. Удержав, ее за юбку, я еле отговорил ее от этих семейных действий. Затем сочинил редактору письмо. Очень обдумав дело, счел за благо боя не принимать Оскалился только по поводу формы рецензии, но не кусал. А по существу сделал так: Т. пишет, что мне вместо моего рассказчика надлежало поставить «серьезного советского историка». Я сообщил, что я не историк и книгу переделывать отказался».
Когда автор в одном случае говорит, что он историк, а в другом - что он не историк, как должен понимать это читатель? Думаю, что во всех случаях читатель должен верить своему автору.
Но еще важно уметь, где нужно, не верить автору. Верит ли читатель, что в булгаковской повести нет ни колдовства, ни чертовщины, ни намеков на советскую действительность?! Может, в окончательном тексте, вычеркнутые, они не очень заметны, но в черновиках!..
Верит ли, наконец, автор сам тому, что он говорит о своем сочинении? Нет, не верит!
«Итак, желаю похоронить Жана-Батиста Мольера. Всем спокойнее, всем лучше. Я в полной мере равнодушен к тому, чтобы украсить своей обложкой витрину магазина. По сути дела, я - актер, а не писатель. Кроме того, люблю покой и тишину.
Вот тебе отчет о биографии, которой ты заинтересовался.
Позвони мне, пожалуйста, по телефону. Мы сговоримся о вечере, когда сойдемся и помянем в застольной беседе имена славных комедиантов сьеров
Ла Гранжа, Брекура, дю Круази и самого командора Жана Мольера»
(П.С.Попову. 13.IV.1933).

Но, может, поминки преждевременны и есть хоть какая-то надежда? Ведь пишет же Тихонов, в том же письме, что послал рукопись в Соррента
Если надежда и была, то ответ из Сорренто эту надежду уничтожит. А.М.Горький - А.Н.Тихонову (28.IV.1933):
«Дорогой Александр Николаевич, с вашей - вполне обоснованно отрицательной - оценкой работы М. А. Булгакова я совершенно согласен.
Нужно не только дополнить ее историческим материалом и придать ей социальную значимость, нужно изменить ее «игривый стиль».
В данном виде это - несерьезная работа, и - Вы правильно указываете - о будет резко осуждена...» (ТМБ-2, с.175).

Из воспоминаний Л.Е.Белозерской:
«В свое время основатель серии [«Жизнь замечательных людей»] Горький, прочитав рукопись Булгакова, сказал главному редактору Александру Николаевмичу Тихонову (Сереброву):
- Что и говорить, конечно, талантливо. Но если мы будем печатать такие книги, нам, пожалуй, попадет...
Я тогда как раз работала в «ЖЗЛ», и А.Н.Тихонов, неизменно дружески относившийся ко мне, тут же, по горячим следам, передал мне отзыв Горького» (МВ, с.179).

Может, стоит лично встретиться с основателем серии? М.А.Булгаков - А.М.Горькому (5.VIII.1933):
«Многоуважаемый Алексей Максимович! Как чувствуете Вы себя теперь после болезни?
Мне хотелось бы повидать Вас. Может быть, Вы были бы добры сообщить, когда это можно сделать?
Я звонил Вам на городскую квартиру, но все неудачно - никого нет» (ТМБ-2, с.176).

9 сентября Булгаков и Горький встретились - во МХАТе, где Горький читал «Достигаева» (ЛЕВ, с.Зб).
Потом - на даче Горького (ДЕБ, с.189).

Итог этих встреч?

14 октября 1933 года Булгаков обращается в редакцию с просьбой дать письменное согласие на напечатание отрывков из его книги, а также попросил известить его, будет ли редакция печатать биографию Мольера или же отказывается от этого (ТМБ-2, с.177).

17 ноября 1933 года редакция (А.Н.Тихонов) его известила, что у нее нет возражений против того, чтобы книга Булгакова была издана в каком-либо другом издании (ТМБ-2, с.178).

* * *
О чем бы он ни писал, он писал о себе. В «Белой гвардии» - о своем месте на земле и в истории. В «Записках покойника» - о том, как он стал писателем и драматургом. В «Мастере и Маргарите» - о своей любви, о своей смерти и о своем же бессмертии.
Его записки, повести, рассказы, очерки, фельетоны - все это не что иное, как его Дневник: наблюдения и мысли о своем времени и, главное, о своем постижении пережитого и переживаемого.

И даже его пьесы - тоже автобиографичны, и не только те, где действуют Алексей Турбин или приват-доцент Голубков, драматург Дымогацкий или академик Ефросимов, но и те, которые представляют жизнь Мольера, Пушкина Дон-Кихота...
Всю свою жизнь он писал историю собственной жизни - на манжетах, на рецептурных бланках, на газетных полосах, на анкетах, заявлениях, письмах записках, расписках, на страницах своих и чужих рукописей...
Читатель, возможно, попытается представить, а что же было бы, если бы жизнь Булгакова складывалась иначе? Если бы она избавила его от искушений и испытаний, от страхов одиночества и ужасов коллективизма? Если бы его печатали и ставили, печатали и ставили?...

Представить нетрудно: ничего не было бы. Не было бы Мастера, которого все знают и многие обожают. Был бы писатель, каких много.
Если бы не было Киева - киевского Дома, киевских дней, друзей, драм - не было бы и «Дней Турбиных».
Если бы не было Москвы - московской Квартиры, московских мытарств и сумасбродств - не было бы и «Зойкиной квартиры».
Если бы не было запрещений «Турбиных» и «Зойкиной» - не было бы и «Багрового острова».
Если бы не было Владикавказа, Тифлиса, Батума, если бы не братья, уехавшие в Париж, если бы не женщина, приехавшая из Парижа - не было бы «Бега»...
И так далее, до самого «Батума», которого тоже не было бы, если бы не было организованной травли и высочайшего интереса к гонимому драматургу.
Было бы иное - что-нибудь «салонное», какая-нибудь «Белая глина» вместо «Белой гвардии». Но лепить героев из глины не получилось у него ни на Кавказе («Глиняные женихи»), ни в Москве. Жизнь отвергла эти опыты, не имевшие к ней прямого отношения.
Не менее поучительным оказалось и обратное - опыт писательства в соавторстве с жизнью («Сыновья муллы»).
Владикавказские неудачи не были напрасны, в них раскрывались секреты творческого успеха, устанавливались формы какого-то особенного, магического взаимодействия между искусством и жизнью.
То, что искусство и жизнь - не одно и то же, хотя внутренне связаны и одно без другого не существуют, - известно каждому. Чтобы усвоить это нехитрое теоретическое положение, никаких специальных усилий не требуется, никаких особых указаний судьбы не нужно. Булгакову открылось что-то другое. Что-то такое, что делало его произведения фактами не только искусства, но и жизни. Что-то, заставлявшее его потом чуть ли не во всех своих произведениях, и в романах, и в пьесах, сближать, переплетать, смешивать художественную и жизненную реальности - находя в этом, как видно, не только эффектный художественный прием, но и собственную эстетическую позицию. Нет, не эстетическую. Эзотерическую.
Поэтому конфликт был неизбежен, когда он со своим эзотерическим знанием пришел в Театр, где господствовала совсем другая теория, другое понимание сценического искусства. Этот конфликт станет основным смысловым событием его «Записок покойника», прерванных как раз на том месте, где автор пытается определить словами то, что, по-видимому, не поддается словесному определению.

И ИГРАТЬ ТАК, ЧТОБЫ ЗРИТЕЛЬ ЗАБЫЛ, ЧТО ПЕРЕД НИМ СЦЕНА... (ЗП, 16).