Часть 15. Великий канцлер (продолжение)

Биографы обратили внимание, что сталинский звонок раздался на следующий день после похорон Маяковского. Это могло означать, что, определяя судьбу Мастера, Правитель думал вовсе не о Мастере.
А.Шварц: «Говорят, Сталин питал к Булгакову слабость, чтил за талант и открытый нрав. Возможно, это так. Но не любовь к Булгакову была причиной возобновления спектакля. В 25-м году повесился Сергей Есенин, через год покончил с собой поэт Андрей Соболь, потом уехал в Париж, чтобы умереть там от инфаркта, замученный Евгений Замятин. В апреле 1930 года, когда письмо Булгакова было уже в руках Сталина, застрелился Владимир Маяковский. Нехорошо, совсем нехорошо было бы, если б в том же году наложил на себя руки автор «Дней Турбиных» (ЖСМБ, с.32).
М.Чудакова: «...Сталин убедился - художник может нежелательным для власти образом уйти за ее пределы» (ЖМБ, .с.440).


Но Г.Файман уточняет: решение о судьбе Булгакова было принято еще до самоубийства Маяковского. Возможно, оно было принято 12 апреля, когда на письме Булгакова Г.Ягода ставит резолюцию, записанную, как нетрудно предположить, со слов Сталина:
«Надо дать ему возможность работать где он хочет. Г.Я.» (ЛМБ: РМ, №4082).

Если судить по донесениям, поступавшим в ГПУ, ход Сталина был, действительно, продуманным и политически эффективным:
«Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова...»...
«Вообще чувствуется удивительное изменение т. называемого «общественного мнения» к тов. Сталину» (24.V.1930; ЛМБ:РМ, №4081)...
«В литературных и интеллигентских кругах было очень много разговоров по поводу письма Булгакова» (№61; РГ, 20.05.1995)...
Булгаков и сам часто рассказывал об этом очень важном и спасительном для него событии, а также сочинял его продолжения, как бы подсказывая Правителю его дальнейшие действия. Но Правитель больше не звонил.

* * *
«Михаил Афанасьевич, придя в полную безнадежность, написал письмо Сталину, так, мол, и так, пишу пьесы, а их не ставят и не печатают ничего, - словом, короткое письмо, очень здраво написанное, а подпись: Ваш Трампазлин. Сталин получает письмо, читает.
Сталин. Что за штука такая?.. Трам-па-злин... Ничего не понимаю! (Всю речь Сталина Миша всегда говорил с грузинским акцентом.) Сталин (нажимает кнопку на столе). Ягоду ко мне! Входит Ягода, отдает честь.
Сталин. Послушай, Ягода, что это такое? Смотри - письмо. Какой-то писатель пишет, а подпись «Ваш Трам-па-злин». Кто это такой? Ягода. Не могу знать.
Сталин. Что это значит - не могу? Ты как смеешь мне так отвечать? Ты на три аршина под землей все должен видеть! Чтоб через полчаса сказать мне, кто это такой! Ягода. Слушаю, ваше величество! Уходит, возвращается через полчаса. Ягода. Так что, ваше величество, это Булгаков!
Сталин. Булгаков? Что же это такое? Почему мой писатель пишет такое письмо? Послать за ним немедленно!
Ягода. Есть, ваше величество! (Уходит.)
Мотоциклетка мчится - дззз!!! прямо на улицу Фурманова. Дззз!! Звонок, и в нашей квартире появляется человек.
Человек. Булгаков? Велено вас доставить немедленно в Кремль!
А на Мише старые белые полотняные брюки, короткие, сели от стирки, рваные домашние туфли, пальцы торчат, рубаха расхлистанная с дырой на плече, волосы всклокочены.
Булгаков. Тт!.. Куда же мне... как же я... у меня и сапог-то нет...
Человек. Приказано доставить, в чем есть!
Миша с перепугу снимает туфли и уезжает с человеком.
Мотоциклетка - дззз!!! и уже в Кремле! Миша входит в зал, а там сидят Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян, Ягода.
Миша останавливается у дверей, отвешивает поклон. Сталин. Что это такое! Почему босой?
Булгаков (разводя горестно руками). Да что уж... нет у меня сапог... Сталин. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему!
Ягода снимает сапоги и с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть - неудобно!
Булгаков. Не подходят они мне...
Сталин. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю! Ворошилов, снимай сапоги,
может, твои подойдут.
Ворошилов снимает, но они велики Мише.
Сталин. Видишь - велики ему! У тебя уж ножища! Интендантская! Ворошилов падает в обморок. Сталин. Вот уж, и пошутить нельзя! Каганович, чего ты сидишь, не видишь, человек без сапог!
Каганович торопливо снимает сапоги, но они тоже не подходят. Ну, конечно, разве может русский человек!.. Уух, ты!.. Уходи с глаз моих!
Каганович падает в обморок. Ничего, ничего, встанет! Микоян! А впрочем тебя и просить нечего, у тебя нога куриная.
Микоян шатается. Ты еще вздумай падать!! Молотов, снимай сапоги!!
Наконец, сапоги Молотова налезают на ноги Мише. Ну, вот так! Хорошо. Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?
Булгаков. Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят... Сталин. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку. Звонит по телефону.
Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише.) Понимаешь, умер, когда сказали ему.
Миша тяжко вздыхает. Ну, подожди, подожди, не вздыхай.
Звонит опять.
Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда?.. Понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди. Звонит.
Позовите тогда кого-нибудь еще! Кто говорит? Егоров? Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса одна лежит (косится на Мишу), писателя Булгакова пьеса... Я, конечно, не люблю давить на кого-нибудь, но мне кажется, это хорошая пьеса... Что? По-вашему тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете? (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?) Булгаков. Господи! Да хыть бы годика через три!
Сталин. Ээх!.. (Егорову.) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что вы (подмигивает Мише) могли бы ее поставить... месяца через три... Что? Через три недели? Ну, что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее?.. (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?)
Булгаков. Тхх... да мне бы... ну хыть бы рубликов пятьсот!
Сталин. Аайй!.. (Егорову.) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо заплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну, что ж, платите, платите! (Мише.) Ну, вот видишь, а ты говорил...» (Запись Е.С.Булгаковой, ДЕБ, с. 306-309).

Тогда, в Телефонном Разговоре, он сказал что-то о родине. Мол, русский писатель не может без нее...
Теперь ему кажется, что то была его ошибка. Русский писатель не может жить на родине. Он всегда, со времен Пушкина и Гоголя, и даже раньше, стремился покинуть ее - хоть ненадолго, хоть куда-нибудь - в Рим, Париж, Лондон...
«Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсекром. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю.
Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнес фразу: «Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?..» Он произнес ее! Что произошло? Ведь он же хотел принять меня?..» (М.А.Булгаков -В.В.Вересаеву. 26.VII.1931).

Несостоявшийся разговор заставляет Булгакова взяться за новое письмо. Он избирает другой тон. Изображает побежденного, поверженного, но достойного противника. Даже не противника - подданного. И даже, даже - если победитель будет благосклонен - верноподданного...
Он почти не лукавит, Булгаков. Он готов служить - народу, королю, черту... Только бы подняться и приблизиться - а там посмотрим...
Чья-то тень с ним... Некрасов? Что ж, разумно. Классик, революционер, и тоже изощрялся, имея дело с властями. Его присутствие красноречиво, разное должно объяснить: современникам - одно, потомкам - другое...
«О, муза! Наша песня спета... И музе возвращу я голос, И вновь блаженные часы Ты обретешь, сбирая колос С своей несжатой полосы». (Эпиграф к письму).
Получается довольно-таки естественно и убедительно, ведь изображать приходится себя... Себя и еще кого-то - Пушкина? Мольера?...
«Вступление Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк. Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем...» (М.А.Булгаков - И.В.Сталину. 1931).

Но что-то в этой игре Булгакову не нравится. И он, не закончив, оставляет начатое..

30 мая 1931 года Булгаков вновь пишет письмо в Кремль, на этот раз он находит силы его закончить и отправить. Зачем, Михаил Афанасьевич? Зачем?
Он предвидел этот вопрос и ответил - нам - в письме Вересаеву: «Писать вновь письмо, уж конечно, было нельзя.
И тем не менее этой весной я написал и отправил. Составлять его было мучительно трудно. В отношении к генсекретарю возможно только одно - правда, и серьезная. Но попробуйте все уложить в письмо. Сорок страниц надо писать. Правда эта лучше всего могла бы быть выражена телеграфно:
«Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь».

И все. Ответ мог быть телеграфный же: «Отправить завтра».

При мысли о таком ответе изношенное сердце забилось, в глазах появился свет. Я представил себе потоки солнца над Парижем! Я написал письмо. Я цитировал Гоголя, я старался все передать, чем пронизан» (28.VII.1931).

Словами Гоголя - из «Авторской исповеди» - он исповедуется: «Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для проведения большого и стройного труда.

Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.

...Мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитываться где-то вдали от нее.

...я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее».

Он внушает адресату, что Гоголь и Булгаков - писатели одной судьбы и, возможно, одного ранга. Правитель должен ясно представлять, кто и зачем обращается к нему с прошением.

«Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года».

Он объясняет, что просьба его естественна и, в сущности, ничтожна, не может обернуться многими выгодами для пользы отечества.
Правитель должен знать, что отпускает неопасного - больного и смертельно вставшего - человека, зато обратно примет - великого писателя, который еще скажет главное свое слово, и, надо ожидать, прославит этим словом своего благодетеля в веках.
Или величайший из великих уже не нуждается в славе? «Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.

С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.
Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких».

Писатель признает свое поражение. Изображает себя хищником - пусть охотник будет удовлетворен. А добить затравленного зверя - прибавит ли это ловчему чести и славы?

«Причина болезни моей мне отчетливо известна:
На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.
Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.
Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.
Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.
Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий.
А если настоящий замолчал - погибнет.
Причина моей болезни - многолетняя затравленность, а затем молчание».

Писатель перечисляет сделанное за последний год и подводит горестный итог: «Я переутомлен».
Писатель подсказывает: он может быть полезен стране, строю и самому Правителю, но только в том случае, если изменятся условия его существования.

«Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты черным, я отравлен тоской и привычной иронией.
В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.
Если это так - мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.
Как воспою мою страну - СССР?»

Отпустить пойманного зверя? Поверить, что зверь вернется в неволю?.. Не слишком ли дерзок этот письмотворец?

«Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом.

Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьезно предупрежден большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно.
Меня предупредили о том, что в случае, если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес»...

И последнее. Может быть, главное, если он действительно собирался вернуться:
«...заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам.

Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.

Вы сказали: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу...»

Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР».

Из письма В.В.Вересаеву:
«Но поток потух. Ответа не было. Сейчас чувство мрачное. Один человек утешал: «Не дошло». Не может быть. Другой, ум практический, без потоков и фантазий, подверг письмо экспертизе. И совершенно остался недоволен. «Кто поверит, что ты настолько болен, что тебя должна сопровождать жена? Кто поверит, что ты вернешься? Кто поверит?»
И так далее.
Я с детства ненавижу эти слова: «Кто поверит?..» Там, где это «кто поверит?», я не живу, меня нет. Я и сам мог бы задать десяток таких вопросов: «А кто поверит, что мой учитель Гоголь? А кто поверит, что у меня есть большие замыслы? А кто поверит, что я - писатель?» И прочее и так далее» (22-28.VII.1931).

В 1934 году появится новый повод написать вождю - отказ в заграничной поездке.
Подробно рассказав и о заявлении, и об анкетах, и о паспортах, и о курьере, закончил он так:
«Обида, нанесенная мне в ИНО Мособлисполкома, тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве» (И.В.Сталину. <10.VI.1934>).

Получилась жалоба. Может ли такое письмо послать автор «Дней Турбиных»? Решив, что не может, Булгаков на следующий день пишет другое письмо ­сдержаннее и тверже:
«Совершенно подавленный, я ничего не понял в происшедшем кроме того, что я попал в тягостное положение»...
«У меня нет ни гарантий, ни поручителей.
Я обращаюсь к Вам с просьбой о пересмотре моего дела - о поездке с моей женой во Францию и Италию для сочинения книги, на срок времени со второй половины июля по сентябрь этого года» (И.В.Сталину. 11.VI.1934; РМ, 1997, 12-18 VI; публ, Г.Файмана).

* * *
«На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк»... (М.Булгаков).
Единственный?..

А Мандельштам? Написавший в том же 1931 году:
«Мне на плечи кидается век-волкодав...»

Или Ахматова?
«Бы меня, как убитого зверя,
На кровавый поднимете крюк...»

А Пильняк с Замятиным? В 1929 году против них была организована такая мощная кампания, которая фактически изменила статус советской литературы - подготовив «на широком поле словесности» построение «огороженного двора» - единого Союза Писателей.
Замятин, пожалуй, казался более матерым хищником, чем Булгаков. А.Лежнев, например, сравнивая этих писателей, писал: «Он [Булгаков] остроумен, иногда зол, но редко выходит за пределы фрондерства - зубы его не оставляют глубоких следов. Замятин серьезнее и крупнее» (Лежнев А., Горбов Д. Литература революционного десятилетия. 1917-1927. - Харьков, 1929.- С.83).

Нет, это только казалось Булгакову, что он единственный литературный волк. И не одному ему так казалось, потому что стая была рассеяна и каждого гнали поодиночке...

«Идет охота на волков, идет охота...»

МАНДЕЛЬШТАМ
Мандельштам был одним из давних знакомых Булгакова, но друзьями они не стали и к общению не стремились, хотя с 1934 года жили в одном доме.

ВОШЕЛ В ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ И ГОЛОВУ ДЕРЖАЛ ВЫСОКО, КАК ПРИНЦ. УБИЛ ЛАКОНИЧНОСТЬЮ...(ЗМ, I, 8).

«Жена Мандельштама вспоминала, как видела М.А. в Батуме лет четырнадцать назад, как он шел с мешком на плечах. Это из того периода, когда он бедствовал и продавал керосинку на базаре» (Е.С.Булгакова. 13.IV.1935; ДЕБ, с. 93).

- ИЗ КРЫМА. СКВЕРНО. РУКОПИСИ У ВАС ПОКУПАЮТ?
- ...НО ДЕНЕГ НЕ ПЛА...- НАЧАЛ БЫЛО Я И НЕ УСПЕЛ ОКОНЧИТЬ,
КАК ОН УЕХАЛ. НЕИЗВЕСТНО КУДА-

Из записей А.А.Ахматовой:
«Зимой 1933/34 г., когда я гостила у Мандельштамов в Нащокинском в феврале 1934 г., меня пригласили на вечер Булгакова. Осип взволновался: «Нас хотят сводить с московской литературой?!» Чтобы его успокоить, я неудачно сказала: «Нет, Булгаков сам изгой. Вероятно, там будет кто-нибудь из МХАТ'а». Осип совсем расстроился. Он бегал по комнатам и кричал: «Как оторвать Ахматову от МХАТ'а» (ТМБ-1, с.64-65).

В.Л.Виленкин уверен, что гнев Мандельштама был наигранным, несерьезным: «Просто О. Э-чу показалась забавной непроизвольная аллитерация - «ахмат»-«мхата» и он ее смаковал» (В.Я.Виленкин - А.И.Павловскому. 15.XII.1987; там же).

Впрочем, в одном доме они жили недолго, месяца три: 14 мая 1934 года Мандельштам был арестован.

Из дневника Е.С.Булгаковой (ДЕБ, с.60):
«Была у нас Ахматова. Приехала хлопотать за Осипа Мандельштама - он в ссылке.
Говорят, что в Ленинграде была какая-то история, при которой Мандельштам ударил по лицу Алексея Толстого» (1.VІ.1934)...

- НЕТ, УЖ КОГО-КОГО, А ТЕБЯ-ТО Я НЕ ПОМИЛУЮ, - С ТИХОЙ НЕНАВИСТЬЮ СКАЗАЛ ИВАН НИКОЛАЕВИЧ.
СУДОРОГА ИСКАЗИЛА ЕГО ЛИЦО, ОН БЫСТРО ПЕРЕЛОЖИЛ СВЕЧУ ИЗ ПРАВОЙ РУКИ В ЛЕВУЮ, ШИРОКО РАЗМАХНУЛСЯ И УДАРИЛ УЧАСТЛИВОЕ ЛИЦО ПО УХУ (ММ, 5).

Из записей А.А.Ахматовой: «13 мая 1934 года его арестовали. В этот самый день я после града телеграмм и телефонных звонков приехала к Мандельштамам из Ленинграда (где незадолго до этого произошло его столкновение с Толстым). Мы все были тогда такими бедными, что для того, чтобы купить билет обратно, я взяла с собой мой оренский знак Обезьяньей Палаты, последний, данный Ремизовым в России
(мне принесли его уже после бегства Ремизова - 1921 г.), и статуэтку работы Данько (мой портрет, 1924 г.), для продажи... Через 15 дней, рано утром, Наде [Н.Я.Мандельштам] позвонили и предложили, если она хочет ехать с мужем, быть вечером на Казанском вокзале. Все было кончено, Нина Ольшевская и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку все содержимое своей сумочки» (ДЕБ, с.346).

Из дневника Е.С.Булгаковой (ДЕБ, с.139):
«В мое отсутствие к М.А. заходила жена поэта Мандельштама. Он выслан, она в очень тяжелом положении, без работы» (19.IV.1937).

ПАСТЕРНАК
Из дневника Е.С.Булгаковой (ДЕБ, с. 78):
«Вечером приехала Ахматова. Ее привез Пильняк из Ленинграда на своей машине.
Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке» (17.XI.1934)...

Из записей А.А.Ахматовой:
«Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет все в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал. «Если бы мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти». Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. «Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?» -«Писательские организации не занимаются этим с 1927 года». - «Но ведь он ваш друг?» Пастернак замялся, а Сталин после недолгой паузы продолжал вопрос: «Но ведь он же мастер, мастер?» Пастернак ответил: «Это не имеет значения».
Борис Леонидович думал, что Сталин его проверяет, знает ли он про стихи, и этим он объяснил свои шаткие ответы.
...«Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить». - «О чем?» - «О жизни и смерти». Сталин повесил трубку» (ДЕБ, с.352).

АХМАТОВА
Ахматова и Булгаков познакомились, как сообщает их общий знакомый В.Е.Ардов, в 1933 году в Ленинграде на обеде у художника Н.Э.Радлова (ВМБ, с.342).
Л.Яновская допускает, что они могли познакомиться и раньше: 10 мая 1926 в Ленинграде, на литературно-художественном вечере в Большом зале филармонии (сохранилась афиша) (ДЕБ, с.338).
Из дневника Е.С.Булгаковой (ДЕБ, с.40) :
«Вечером у нас: Ахматова, Вересаев, Оля с Калужским, Патя Попов с Анной Ильиничной. Чтение романа. Ахматова весь вечер молчала» (10.Х.1933)...
Позже, во время войны, в Ташкенте, Анна Андреевна будет читать вслух «Мастера и Маргариту» ночевавшей у нее Ф.Г.Раневской, повторяя: «Фаина, ведь это гениально, он гений!» (ВМБ, с.342).
Из дневника Е.С.Булгаковой (ДЕБ, с. 90, 92-93) :
«Обедала у нас Ахматова, приехала хлопотать за какую-то высланную из Ленинграда знакомую» (7.IV.1935);
«М.А. днем ходил к Ахматовой, которая остановилась у Мандельштамов. Ахматовскую книжку хотят печатать, но с большим выбором» (13.IV.1935)...

Из дневника Е.С.Булгаковой (ДЕБ, с.108):
«Приехала Ахматова. Ужасное лицо. У нее - в одну ночь - арестовали сына (Гумилева) и мужа - Н.Н.Лунина. Приехала подавать письмо Иос. Вис.
<Днем позвонили в квартиру. Выхожу - Ахматова - с таким ужасным лицом, до того исхудавшая, что я ее не узнала, и Миша тоже. Оказалось, что у нее в одну ночь арестовали и мужа (Лунина) и сына (Гумилева)...>
В явном расстройстве, бормочет что-то про себя» (30.Х.1935)...
«Михаил Афанасьевич посоветовал обратиться к правительству, но не с официальным, напечатанным на машинке заявлением, а с коротким собственноручным письмом. Анна Андреевна так и сделала» (В.Е.Ардов; ВМБ, с.343).
«<Анна Андреевна переписала от руки письмо И.В.С. Вечером машина увезла ее к Пильняку>.
Отвезли с Анной Андреевной и сдали письмо Сталину. Вечером она поехала к Пильняку» (Е.С.Булгакова. 31.Х.1935; ДЕБ, с.108).
«Ахматова получила телеграмму от Пунина и Гумилева - их освободили» (Е.С.Булгакова. 4.ХІ.1935; там же)...

Из дневника Е.С.Булгаковой (ДЕБ, с.152):
«Вечером - Дмитриев и Анна Ахматова. Она прочла несколько лирических своих стихотворений» C4.VI.1937) В. Е. Ардов:
«Булгаков не скрывал того, что равнодушен к стихам, и Анна Андреевна, знавшая об этом, никогда не читала своих стихов при нем. Но Михаил Афанасьевич необычайно высоко ценил в Анне Андреевне ее неоспоримый талант, ее блестящую эрудицию, ее высокое человеческое достоинство» (ВМБ, с.343).

ЭРДМАН
Последнее свое письмо Сталину Булгаков написал в защиту друга.
«Иосифу Виссарионовичу Сталину
от драматурга Михаила Афанасьевича Булгакова
Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Разрешите мне обратиться к Вам с просьбою, касающейся драматурга Николая Робертовича Эрдмана, отбывшего полностью трехлетний срок своей ссылки в городах Енисейске и Томске и в настоящее время проживающего в г. Калинине.
Уверенный в том, что литературные дарования чрезвычайно ценны в нашем отечестве, и знак в то же время, что литератор Н.Эрдман теперь лишен возможности применить свои способности вследствие создавшегося к нему отрицательного отношения, получившего резкое выражение в прессе, я позволяю себе просить Вас обратить внимание на его судьбу.
Находясь в надежде, что участь литератора Н.Эрдмана будет смягчена, если Вы найдете нужным рассмотреть эту просьбу, я горячо прошу о том, чтобы Н.Эрдману была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения.
М. Булгаков.
Москва, 4 февраля 1938 года».

Года через два Николай Эрдман вернется из ссылки и станет работать в ансамбле НКВД - вместе с С.Юткевичем, Д.Шостаковичем, Ю.Любимовым, которые потом вспоминали:
«Обряженный в чекистскую форму, Н.Эрдман подойдет к большому зеркалу в клубе НКВД, увидит, оценит себя со стороны и меланхолически произнесет: «За мной пришли» ( / А.М.Смелянский, МБХТ, с.360).

ШОСТАКОВИЧ
С Шостаковичем Булгаковы познакомились в 1935 году (Елена Сергеевна - 22 декабря). Он бывал у них дома. Собирался писать оперу по булгаковской пьесе «Александр Пушкин»
«Шостакович очень вежливо благодарил, сказал, что ему очень <страшно> понравилось, попросил экземпляр.
Потом обедали <наши пирожки имели дикий успех>» (6.I.1936; ДЕВ с.110; <ЖМБ, с.575>).
2 января 1936 года - Булгаковы на втором представлении оперы Шостаковича «Леди Макбет».
«Мелик блистательно дирижирует. Публика иногда смеется - по поводу сюжета. Иногда - аплодисмент. Особенно - в музыкальных антрактах» (Е.С.Булгакова, ДЕВ, с.110).
28 января - в «Правде» редакционная статья: «Сумбур вместо музыки».
Е.С.Булгакова:
«Разнос «Леди Макбет» Шостаковича. Говорится «о нестройном сумбурном потоке звуков»... Что эта опера - «выражение левацкого уродства»...<Напрасно, по-моему, Шостакович взялся за этот мрачный тяжелый сюжет. Воображаю, какое у него теперь должно быть настроение !>
Бедный Шостакович - каково ему теперь будет» (ДЕБ, с.111; <ЖМБ, с.576>).
29 января 1938 года - Булгаковы слушают Пятую симфонию.
«Что было вчера в консерватории! У входа толчея. У вешалок - хвосты. По лестнице с трудом, сквозь толпу пробирался бледный Шостакович. В азарте его даже не узнавали. Бесчисленные знакомые. В первом отделении Гайдн, «Аделаида» Бетховена - пела Держинская.
Под конец - Шостакович. <Мое впечатление - потрясающе! Гениальная вешь!> После его симфонии публика аплодировала стоя, вызывали автора. Он выходил - взволнованный, смертельно бледный» (Е.С.Булгакова, ДЕБ, с.183, <377>).
А 25 января в «Вечерке» - «Мой творческий отчет» Шостаковича. Е.С.Булгакова:
«<Ох, как мне не понравилась эта статья! Уж одни эти слова - «Очень верны слова Алексея Толстого...» - они одни чего стоят!! Ну, словом, не понравилась статья. И писать даже не хочу. Я считаю Шостаковича гениальным. Но писать такую статью!..>» (ДЕБ, с. 377).